Виктория Макарская «Мой желтый ангел»
(Часть 2)
И два этих разнополюсных магнита в то же время совершенно не умели жить вместе. Абсолютная несхожесть во всем, начиная от элементарных вкусов до видения мировых проблем! Задайте нам любой вопрос, вы убедитесь, что ответы будут диаметрально противоположными — на все.
Как любит повторять Антон: «Мы с Викой совершенно разные, как правая и левая рука. Но когда они, соединяясь, совмещаются, становятся одним целым!» Однако для того чтобы соединиться, нужно беспрекословное подчинение — если не одной руки другой, значит, командам из центра. Увы! Не было у нас ни того, ни другого.
Идем с утра на репетицию, Антон покупает глазированный сырок, я — вяленых кальмаров. Он — сладкоежка. Меня же постоянно тянет на солененькое, хотя я никогда не была беременной: люблю рыбку вяленую, кальмаров, селедку, квашеную капусту, огурчики. Антон категорически, на дух — в прямом смысле — не переносит все перечисленное. Открываю кальмаров, Макарского с души воротит, будто он — беременный. А я иду и ем: «Слушай, я это люблю». Вот не могла себе отказать в удовольствии, ставшем привычкой, вяленая рыбка с салатными листьями — мой ежедневный рацион. Когда не было денег, Антон вместо цветов приносил мне букет из салатных листьев, но без солененького! Все равно я упорно и постоянно питалась вялеными морепродуктами. Нюх — одно из губительных для наших отношений дарований Макарского, ему бы у парфюмеров цены не было! Я так чистила зубы, что казалось: протру до дыр — тщательнее невозможно! Нет, все равно унюхает:
— Ффу-ффу! Опять рыбу ела! Как ты можешь, фу, гадость! Немедленно открой все окна!
— Какие окна? На улице минус двадцать!
— Открой, я сказал!
Слово за слово — и понеслось по кочкам!
Я обожаю духи — сладкие запахи, конфетные, карамельные. Антон терпеть не может никаких — фу-у, вонища, мерзость какая! Берет духи и выбрасывает.
— Ты охренел? Это мои новые духи!
— Зачем тебе эта вонючка, ты без нее так вкусно пахнешь, да я выбрал тебя по этому запаху!
Еще Антон доводил меня до трясучки своей общежитской привычкой. Нет, он не разбрасывает снятые ботинки и носки где попало — Макарский пошел дальше: просто не снимает уличную обувь, так и ходит по дому. Это ж невыносимо, все равно что в постель в ботинках залезть. Дикость! Для меня дом должен быть стерильно чистым, я вымываю, вычищаю каждый уголочек, у меня куча специальных тряпочек и чистящих средств с разными ароматами, чтоб все было не только чисто, но и пахло вкусно! И — топ, топ — топает Макарский, весь мой труд, мой пот насмарку. Я ему:
— Это когда-нибудь прекратится? Объясни мне так, чтоб я поняла: как можно в обуви ходить по квартире? Дело ж даже не в гигиене, это ж просто кошмар!
Он плечами пожимает:
— По-моему, совершенно нормально. Мне так удобно.
Все, рыдаю, начинаю подтирать следы — не дай бог, где-то земля от обуви — для меня это катастрофа! Он заводится:
— Ты можешь не тереть постоянно полы? Что ты заморачиваешься? Делай как я, ходи в туфлях — тебе понравится!
— Ты себя слышишь? Это ж нонсенс!
И такие перепалки изо дня в день — никакого консенсуса. Я страдаю, продолжаю вечно ходить с тряпкой, он — вытаптывать мои нервы грязными ботинками.
Мне хочется уюта даже в съемной квартире — я же девочка. Покупаю новую диванную подушку, хочу разделить маленькую женскую радость с любимым:
— Ой, Антоша, посмотри, какая прекрасная подушечка!
Он:
— Ужас какой! Ты не понимаешь, что это пошлость и мещанство?!
Я уже выкатила губу:
— А я думала, тебе понравится.
— Это как же так нужно думать, чтоб решить, что нормальному мужику подушечка может понравиться?!
Купила статуэточку, любой другой атрибут интерьера, повесила — неважно что — на стену.
— Что это? Зачем?
— Это красиво!
— Что значит — красиво? Это не функционально. Почему на стене должна висеть вот эта хрень?
— Потому что это — красиво! А у тебя нет вкуса!
— Это некрасиво, а главное — совершенно бесполезно!
Начинаем орать, каждый доказывает свою правоту, и так по любому поводу. В магазине: «Ой, какие чашечки красивые!» — Антон такую гримасу состроит! Конечно, зачем ему сервизы, он чай в стакане заваривает.
Зато у него был бзик. Ритм жизни бурный, опаздываю, попила кофе, оставила чашку с ложечкой и унеслась. Все — скандал.
— Почему ты не моешь за собой посуду?!
— Послушай, я не успеваю! Что ты раздуваешь из пустяка трагедию? Ты, как свинья, ходишь по дому в ботинках и выносишь мозг из-за какой-то ложки в раковине! Бред!
Я обожаю драпировку, занавесочки, покрывальца, и угадайте, что слышу:
— Сними эти занавески ужасные! Зачем эти пылесборники? Вот объясни их функцию!
Объясняю. Он:
— Окно можно просто газетой закрыть!
— Идиотизм! — ору я.
Мои очаровательные мишки и обезьянки на диване — это тоже мешающие жить пылесборники. Если вещь не функциональна, значит — не нужна. Мне и кота моего любимого пришлось отдать, потому что у Антона аллергия, — я два года плакала.
У нас не сходились взгляды абсолютно на все. Любая ежедневная бытовая ситуация, лю-ба-я — у Антона такое мнение, у меня — прямо противоположное. Нас доводил до исступления любой пустяковый пазл, из которого мы тщетно пытались сложить картину совместной жизни.
Эти абсолютные, не терпящие компромиссов минимализм с аскетизмом, доходящие до маниакальности с элементами агрессии, помноженные на мое строптивое сопротивление, выплескивались в перебранки с постоянством, достойным лучшего применения. Крыша съезжала у обоих! Да так, что рухнула окончательно, не у нас — не выдержал старый дом академика Збарского. Вот самым буквальным образом рухнула крыша. Ну, может, я слегка преувеличиваю разрушительную силу наших семейных трагедий, но так они мной воспринимались — ощущение кромешного ада. Но нет ни малейшего преувеличения в том, что в нашей следующей квартире на Арбате были в итоге разбиты все стены, двери, сломаны столы и стулья — так радикально Макарский пытался бороться с декором нового жилья.
Он не только дом переворачивал вверх дном, он и меня выворачивал наизнанку. Зачем тебе длинные ногти?! Это же неудобно, нефункционально! Зачем лак? Это некрасиво. Скандал. Как ты можешь красить губы? Ты понимаешь, что это отвратительно? Мало того что ты какой-то химической хренью портишь свои губы, так я еще не могу тебя поцеловать, когда мне хочется! На кого ты ориентируешься?
Это некрасиво! Зачем вообще на свое лицо что-то намазывать? Скандал. Зачем ты накрутила волосы? Выглядит ужасно. Оставь в покое свои прекрасные прямые волосы, нужно выглядеть естественно. Скандал.
У меня вообще до Макарского не было платьев в гардеробе, тем паче длинных. Могли быть юбки — по пупок примерно. И вдруг он запрещает носить мини, никаких ажурных чулочков, колготок в сеточку, которые я считаю эротичными: «Ничего сексуального в этом нет! Ты в них похожа на проститутку!»
И вот будет ходить и «бу-бу-бу»: ногти обрежь, чулки сними, ложку помой — зануда! Вы не представляете, какой он зануда! Это пытка просто, знаете, в старых восточных традициях, когда вода капала прямо на темечко человеку по капельке — кап-кап-кап — и люди от этой изощренной в своей простоте пытки с ума сходили.
Вот я, примирения ради, хочу устроить своему мужчине прекрасную ночь любви, надеваю новое сексуальное шелковое красное белье, в рюшках, со штрипками под чулочки, в надежде поразить воображение выхожу во всем этом как подарок — и что? Немая сцена. Вопрошаю:
— Что ты смотришь на меня как солдат на вошь?
— Какой ужас!
— Что ужас?
— Да все это, сеточки эти вот, кружавчики!
— Это сексуально!
— Глупости! Неужели ты не понимаешь, что это кич, это асексуально, некрасиво, дико и вовсе тебе не идет?
— А что, что красиво, по-твоему? Что мне идет?
Я вам расскажу, что мне идет — по-макарскому.
Через пару месяцев после нашей встречи мы поехали в Пензу, знакомиться с родней. Дед Антона встретил меня словами: «Ой, Антоша молодую Лилечку привез!» Не только внуку показалось, что я на бабушку его похожа. Она умерла, когда Антоше было десять лет, он безумно ее любил и был для нее светом в окошке, единственным внуком. Родной отец только зачал сына и сразу бросил жену, рос Антон с отчимом, его фамилию носит. Через две недели после нашего приезда в Пензу семья всем составом уехала в Израиль. Остались в России только Антон и дед — совершенно уникальный человек, народный артист России Михаил Яковлевич Каплан. Он дал родне возможность быть принятыми в Земле обетованной — собрал нужные документы, а сам ехать отказался: «Никогда в Израиль не уеду, я — русский человек». Ему восемьдесят лет скоро, а на нем по сей день половина репертуара его родного пензенского театра держится. И представляете, недавно впервые в жизни он снялся в главной роли в кино — и сразу в Голливуде, фильм «Потерпевший» еще не вышел на экраны.
И там, в Пензе, Антоша нашел старый халатик любимой бабушки Лили — знаете, байковый такой, в розочках: «Надень, пожалуйста!» Надела. «Ой, Викочка! Как тебе идет, какая ты красавица! Нет ничего сексуальнее!»
Ну, вот... слов нет.
И когда нет слов, у нас все прекрасно, любовь-морковь. То есть чтобы не было ссор — нам не надо разговаривать. Как только мы открывали рты, начиналась борьба противоположностей. Те люди, которые симпатичны мне, ему не нравятся вообще.
— Какая красивая актриса, — говорю я.
Он:
— Да просто не удалась девочка!
— Ты издеваешься, что ли? Красота ж очевидна! Ты специально это говоришь, назло мне?!
— Да клянусь — не вру!
Или мы меняемся ролями, буквально тот же диалог, но в зеркальном отражении.
В работе — то же. Ему нравится, как поют какие-то актеры нашего мюзикла, а мне категорически не нравятся именно они. Про тех же, чьи голоса я считаю хорошими, он говорит: «Да нет, ты что, это ужасно!» У Антона есть четкая установка: на сцене ты не должен превосходить своего партнера, должен играть на его уровне. У меня совершенно иная: если кто-то не дотягивает до моего уровня, это его проблемы, пусть работает над собой. В «Возвращении мушкетеров» у Макарского была лучшая роль в его жизни, потому что он работал в кадре с Алисой Фрейндлих. Со слабыми партнерами в каких-то сериалах и он выглядит неважным актером. Такая позиция. Он не станет «переигрывать» кого-то даже себе в ущерб. И спорить бесполезно.
Я люблю комедии, кассета с «Мистером Бином» никогда не вынималась из моего видака. Вместе с Бином я делала все свои домашние дела — он как наркотик для меня. Антона это просто в бешенство приводило:
— Как вменяемый человек может эту чушь смотреть даже один раз?!
Я говорю:
— Да он гениален! Ничего смешнее не видела!
— Скажи, вот ты сейчас издеваешься надо мной? — выдирает кассету. — Убери немедленно! Спрячь, пока не выкинул!
Сам включает кровавые боевики, причем и меня заставляет сидеть рядом, смотреть, как бензопилой руки отрезают, выдавливают глаза. Меня начинает подташнивать, я зажмуриваюсь:
— Ты — чудовище! Неужели тебе приятно это видеть?
Он:
— Зато какая режиссура, актеры! — и готов крутить это мочилово всю ночь до утра.
Все это разбрасывало нас по разным углам. Но мы никогда не умели долго находиться в состоянии ссоры, таинственная сила бросала нас снова и снова в объятия друг друга. Но! — ровно до тех пор, пока один из нас не откроет рот. И вот однажды зимним вечером, в очередной момент гробовой тишины перемирия услышала:
— Я ухожу.
Я даже не сразу поняла:
— Куда?
— Я совсем ухожу.
Абсолютно спокойным металлическим тоном, от которого мурашки поползли по коже, Антон отчеканил что-то вроде того, что так больше продолжаться не может, что он мне не пара, что он не альфонс. У меня — шок.
(Продолжение следует)
"Коллекция. Караван историй" №7, 2011
|